за обе щеки. Все продукты питания, включая желуди и кошатину, детям предписывалось съедать прямо в пункте выдачи. Инспекторша ощупывала их под мышками и проверяла штанины, чтобы никто не пытался что-либо припрятать. Вынос таких «государственных ресурсов» для поддержки голодающих дома родителей приравнивался к воровству.

Было время, когда тамошние исправительно-трудовые лагеря представляли собой отдельный мир. Из уст в уста шепотом передавались рассказы о тех ужасах, которые в них творятся, и о зверских преступлениях, за которые полагаются такие кары. Дети иногда подкрадывались к забору и слушали гремевшие из репродукторов объявления, а то и просовывали через ограждение палки, дразня беснующихся собак. Высокий забор с мотками колючей проволоки поверху сам по себе приманивал мальчишек, и каждый хвалился перед другими, что запросто мог бы оттуда сбежать. Порой вдалеке можно было увидеть заключенных — те занимались какими-то уму непостижимыми делами — или же колонну вновь прибывших, которых гнали от железнодорожной станции. Кому везло подобраться ближе, те с удовлетворением убеждались, что арестанты страшны как смерть: кожа воспаленная, грязная, головы кое-как обриты наголо, лица каменные, угрюмые. Некоторые, приволакивая ноги, шатались, как недоумки; дети со знанием дела предсказывали, кто скоро помрет — про таких говорили «доходяги». Узники эти не были чудовищами, созданными пропагандой. Но язык не поворачивался называть их людьми.

И все же на фермы ввиду повышенных обязательств направляли все больше и больше заключенных. Их гнали по дорогам на сельхозработы и обратно; в своих полосатых пижамах выглядели они уморительно. Сельчане уже не путали политических с обычными уголовниками, а уголовников — с военнопленными. Как работники военнопленные ценились особо: политические были слишком ослаблены, чтобы продержаться до конца рабочего дня, а уголовники подкупали охрану и безнаказанно валяли дурака. К военнопленным вообще относились сочувственно: они напоминали местным отправленных на войну сынков и мужей. Некоторые уголовники тоже стали популярными личностями: понятно, что это были жуткие негодяи, но судьба-то их не баловала, а вот поди ж ты: веселиться не разучились. Даже кого-нибудь из политических нет-нет да и зазывали на кухню, поили чаем и объявляли свойским парнем. В поселке судачили, кто сидит за дело, а кого надо бы выпустить на свободу. В четырех-пяти сельских домах по стенам развесили выполненные одним молодым военнопленным рисунки с видами его родного Лиссабона. Когда расстреляли двоих уголовников, которые поворовывали птичьи корма, местные сокрушались от такой жестокости, хотя прежде, наверное, сказали бы, что этим так и надо. К тому времени у сельчан и у самих уже отслаивалась воспаленная кожа и подгибались ноги, как у «доходяг».

С приходом зимы начали умирать селяне: старики, больные, а также новорожденные, если у матерей пропадало молоко. Когда с поля исчезал младенец (бродячие собаки загрызли, объясняла мать), многие подозревали, что на самом-то деле им подкормилась родня. Члены Союза юных перестали получать мясные консервы и куриный концентрат, а когда ребятишки отправлялись искать пропитание в лесу, они уже не брезговали никакими ползучими тварями. У Джулии тоже подводило живот от голода. Бывали дни, когда ей перепадал только ломтик кекса с цукатами от Гербера.

Примерно в эту пору компания сельских парней, у которых близился призывной возраст, ушла в лес. К ним присоединилась кучка беглых зеков, и теперь вечерами люди остерегались выходить из дому. Однажды ночью у Марси разбили окно: грабители залезли в дом, унесли последние крохи съестного, а перед тем расколошматили стол в гостиной и дружно помочились на кресло Герберта. Авиаторы сочли это смешным розыгрышем и прозвали злоумышленников «лесными дьяволятами», но Гербер и миссис Марси тут же объединились в своем возмущении, мрачно предрекая, что эта история кончится плохо. И вправду, злоумышленники обнаглели и потеряли всякий страх. Людей уже грабили на дорогах, срывали одежду и обувь, а кто оказывал сопротивление, тех зверски избивали. Одна девушка еле приплелась домой: с ней сотворили кое-что похуже. Народ начал роптать: что это, мол, за бунт — грабить беззащитных да измываться над женщинами? Бандиты наконец попались, и трое главарей были публично повешены, однако во время казни толпы собравшихся хранили зловещее молчание.

Остальных участников банды не приговорили даже к расстрелу, а отправили в лагеря. Некоторых — уже в полосатых пижамах — потом видели в поле. Раньше лагерь был хуже преисподней. Теперь он превратился в соседнее поселение, где обретались некоторые одноклассники Джулии.

Сперва эти события еще можно было воспринимать как временный кризис, который вскоре закончится, — а потом уже нет. Для Джулии вехой перемен стали повешения на аэродроме. Запомнился ей лишь один такой случай, но она знала, что были и другие. За казнью наблюдали только женщины и дети. Некоторые женщины не таясь рыдали; понятно, что это были возлюбленные приговоренных. Виселиц хватало только на троих, но в тот день осужденных оказалось семеро: приходилось соблюдать очередность и ждать, когда из петель вынут мертвые тела, чтобы освободить места для следующих. Когда к этому делу привлекли осужденных, какая-то женщина выкрикнула из толпы: «Позор!» Тогда охранники направили винтовки на толпу. Особой жестокостью выглядело то, что последний авиатор, принужденный к этой работе, был обречен идти на эшафот в одиночку. Более всего Джулии запомнилось, как трупы мягко покачивались на веревках, а ветер перебирал им волосы, будто живым.

Другим сохранившимся с тех пор воспоминанием была первая ее голодная галлюцинация. Гербер лежал сверху, придавив ее своим весом, и лапал всюду, куда только дотягивался; в другое время такое могло быть не лишено приятности, но сейчас эта приятность сыграла с ней злую шутку. Он привычно положил руку ей на шею, и удушающая тяжесть его толстой пятерни вкупе с унизительным страхом пересилила все остальное. Джулия почувствовала, как взмывает к потолку и взирает сверху на похабно извивающиеся фигуры. Ей подумалось: «А ведь девчоночка оголодала», и это показалось донельзя смешным. На смену этой мысли пришла другая: «Но дядька окочурится первым» — и тут крошечная фигурка обнаженной девушки где-то внизу стала захлебываться хохотом. Мужские пальцы сдавили ей горло, и Джулия вернулась в собственное тело, содрогаясь от мощной разрядки.

Это было еще отвратительней, чем воспоминание о повешениях. Она всегда заставляла себя думать, что все это происходило с кем-то другим.

К тому времени в ПАЗ уже ввели ежедневную двухминутку ненависти. Телекранов там не было, поэтому мероприятие проходило так: остановившись посреди поля, кто-нибудь зачитывал вслух колонку ненависти из «Таймс» под общие яростные выкрики. Эти вопли, которые завершались скандированием «Эс-Бэ!», летели от одного хозяйства к другому, но никогда не попадали в унисон. Самые отдаленные звучали вяло и неубедительно. От этого участники